НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Это письмо не было отправлено по 2 причинам.

Первая – адресат не получит.

Вторая – этого письма не было в природе.

Точнее – не было в природе до настоящего момента. Сейчас – уже есть.

Перед Вами – оригинал. И таких оригиналов много, по количеству тиража газеты.

И тема, поднятая нами, есть в нашей жизни.

И мне от этого грустно – поколение, благодаря которому мы есть, не живет, а выживает. На задворках нашей истории.

Точнее – доживает на задворках нашей истории…

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Привет Вам, мои дорогие однополчане.

Привет Вам, мои дорогие друзья, похороненные от Волги до Эльбы, от Мурманска до Балканских и Альпийских гор!

Это я – выживший и победивший – сзываю Вас из глубин своей памяти.

Это я – выживший и доживший до 60-летия – вспоминаю нас…

Нет, я не ошибся, не волнуйтесь. До 60-летия – это правда.

…Нет. Нет, дорогой мой комбат. Нет я не ошибся и хорошо тебя помню.

Я хорошо помню тебя, выводящего нас, остатки N-ского стрелкового полка N-ской стрелковой дивизии. Числом не более 25. Из оглушительно-неожиданного окружения под Смоленском летом 41-го. И получившего пулю в спину. Но не потому, что бежал, нет — ты прикрывал: кто-то же должен был быть последним! Кому-то же надо было прикрывать тот последний бросок нас. Нас, желторотых пацанов числом не более 25, через ту последнюю поляну, за которой были уже наши…

Да мне уже давно за 80 – Вы правы, у вас у всех на удивление хорошая память.

И ты, ты тоже прав мой закадычный школьный дружок. Ушедший вместе со мной сразу же после выпускного и попавший почему-то не в нашу стрелковую команду, а в полковую артиллерию. Погибший зимой того же 41-го где-то под Ржевом, на Волоколамском направлении. Твой разъезд был не Дубосеки, и ты не стал одним из 28 героев-панфиловцев. Ты держал оборону где-то рядом, я узнавал… Для всех ты остался безвестным, как и сотни тысяч других… Но я хорошо вижу тебя: с примерзающими на морозе руками, крутящего ручки наводки своего редкого тогда ещё 76 мм-ого орудия и пытающегося поймать из последних сил в пересечение прицела среди грохота, дыма и огня уверенно и неотвратимо тяжело ползущий и целящийся в твою последнюю огрызающуюся точку немецкий танк… Заряд уже дослан, и замок закрыт, (номера уже все убиты, и снаряд тебе пришлось притащить самому) – осталось только скомандовать себе слабеющим голосом «огонь!»… Выстрелили вы наверное, одновременно – ты всегда был спорщиком, последнее слово должно было быть твоё!...

…Мне за 80, это так. Но 60–летие не моё, точнее не только моё.

…Ваш возраст остаётся неизменным?

Ты прав и не прав, моряк. Ты навсегда остался в моей памяти 25-летним – это точно! – в своём рваном тельнике, сидящим в землянке под Керчью перед мерцающим фитилём. Китель ты только что отдал молоденькой медсестре, которая никак не могла унять дрожь от отчаянного бессилия, граничащего с паникой, перед десятком стонущих в полузабытьи раненых. Никто ничего не мог понять – мы отступали, почти бежали… На следующий день, отстреливаясь до последнего среди груды своих и чужих тел, оставшись «один на один» с целым взводом коверкающих русские слова автоматчиков, ты взорвал себя, прорычав что-то матерное в ответ… Я помню тебя; твой анекдот про «курочку рябу» тоже навсегда остался со мной…

И всё-таки?! Эти 60 лет… браво, лётчик! Браво!

60 лет Великой победы!... Всё правильно - 60 «Победных» Лет!

Всё правильно – 60 лет с того момента, до которого, кстати, ты не дожил ровно 1 год и 10 месяцев, когда, вывалившись из своего горящего бомбера, ты и ещё трое уцелевших из твоего экипажа, повисли под куполами парашютов в безоблачном, слепящем июльском буковинском небе. И вроде до леса было всего ничего. А там – затерялись бы как-то на сине-зелёных склонах предгорий Карпат, но… Но ветер предательски стал сносить вас в сторону – в сторону Вижницы. И вы зависли – 4 медленно опускающиеся мишени – прямо на виду у немецкого противовоздушного расчёта… Вы здорово разозлили их всех получасом назад!.. Вас расстреляли из 3-х зенитных пулемётов, поочередно отстреливая руки ноги; стараясь не убить сразу… И вы ничего уже не могли сделать ни для себя, ни друг для друга – только медленно опускаться в безоблачном ярко-голубом небе. Никто не успел даже перерезать стропы… и солнце пекло в правое ухо сквозь полупрожжённый шлемофон… Какая дикая и беспомощная смерть!..

Какая геройская смерть!..

…Какие геройские смерти!

Неважно, как настигла вас смерть – неважно!

В бою ли, в госпитале ли, на привале или даже по старости…

Все ваши смерти были геройскими – будь ты, хоть, портным из хозяйственного взвода, хоть, маршалом!..

И вы все - все у меня перед глазами.

Вас сотни тысяч, даже миллионы! Погибших за Родину.

И вы все в моей памяти…

Вас миллионы, и вы уже давно там.

Нас, оставшихся в живых, тысячи ( может быть десятки тысяч), и мы ещё здесь.

Но мы уходим к вам. Мы постепенно уходим к вам. В нашу молодость, в наше прошлое.

Мы уходим достойно. Даже если приходится уходить в беспомощности и в старческом беспамятстве (простите уж), но достойно!

Почему?

Потому – что у нас все равно есть вы.

Потому – что мы знаем это.

Потому – что вы нас не продадите ни при каких обстоятельствах.

И потому ещё – что и это мы знаем!

Скоро мы все будем с вами… Скоро.

Когда уйдёт последний из нас, что-то в этом мире изменится. Что-то здесь закончится.

Но живущие – наши дети и внуки, наши правнуки – не заметят, наверное, этого.

Я и сам не знаю, что может измениться в этом мире…

Не знаю.

Но что-то изменится – это точно. И от того мне немного грустно.

Не от того, что что-то изменится –нет; так уж устроена наша жизнь – она постоянно должна изменяться!

Грустно, что не заметится это.

Грустно, что не заметится, что что-то изменилось, что-то закончилось.

Как слабо это замечалось до сих пор.

Как не замечается это и сейчас.

…О нас вспоминают только перед майскими праздниками. И поздравляют, оказывают внимание, приглашают в школы …

И мне грустно немного. И на мои глаза почему-то, наворачиваются слёзы.

Вы можете себе это представить? Мои боевые друзья?

Я плачу!!.. Я - и слёзы!

Я, бежавший по гулким коридорам Брестской крепости, поднятый по тревоге ранним утром 22 июня 41-го, не проснувшийся ещё, в одном белье с винтовкой и одеждой в руках, надеявшийся ещё, что сейчас всё закончится, прозвучит команда «отбой тревоги» и воскресенье потечёт по оговоренному привычному плану… А потом целый месяц мы держались. И наша немолодая уже крепость была превращена в груду старых дымящихся камней – но мы держались!..

Я, бредший в безысходных отступлениях под бомбёжками по слепящей Белоруссии и Украине.

Грязный и голодный, попеременно вступающий в бой с самоуверенными и сытыми солдатами с закатанными выше локтей рукавами. И казалось, ничего и никто их не остановит… Мы отступали, но держались!

Я, сдающий Киев, Минск, Харьков, Ростов, Севастополь…

Я, подымавшийся в атаку с заснеженного поля в трескучий 30-градусный мороз утром 8 ноября под Москвой…

Я задыхавшийся в тесных отсеках дизельной лодки, «лёжа на грунте». А над нами рыскали тральщики; и ни кто из нас не знал, всплывём мы или нет.

Плачу…

Я, остановивший немецкие танки на окраине Кировского завода в Ленинграде (и цеха не переставали работать!)…

Глотавший газ в Аджимушкайских каменоломнях…

Державший четырьмя корабельными орудиями в постоянном напряжении занятый немцами Новороссийск… (Сколько бомб на нас сбросили – сосчитали только после войны! По остаткам земли в сплошном слое осколков!)

Я, спускавшийся в ночном небе на парашюте, не зная, что встретит меня там, на земле…

Я, партизанивший в брянских лесах…

Не пустивший Манштейна к Волге в горячих летних донских степях 42-го…

Отстоявший Сталинград…

Да мало ли еще что?!

Теперь уже всего и не упомнишь!

Тем более, что потом были еще и победы!..

Потом уже были и победы…

Победы и … потери.

Слезы у меня!...

У меня, лежащего в свисте мин, привязанного за руки и за ноги к столу под брезентовым пологом, со стаканом спирта внутри и дубовой палкой в зубах! А врач что-то там ковырялся внутри меня, и операционная сестра сначала говорила мне «миленький, миленький», а потом орала в меня «ТЕР-ПЕ-Е-ТЬ!! Ты – мужи-и-ик!»…

…Мы пересеклись с ней случайно через 7 месяцев в Фастове. И хохотали, вспоминая это. Я ей говорил, что она смелая и красивая. А она – что все будет хорошо, и что она «заговоренная», и что «заговоренный» весь ее операционный блок. И смеялась – у нее был очень зажигательный живой смех… И свет Луны мягко отражался от ее обнаженного плеча и груди…

Она погибла под Познанью. Бомба. «Шальная» бомба. Прямо в весь ее «заговоренный» блок!..

Мне казалось, что свое я уже отплакал.

Курск, Днепр, Крым, Карпаты, Кенигсберг, Польша… - потери, потери, потери.

Мне казалось, что свое я уже все отдал!..

И даже в Берлине, в вязких уличных боях, – когда победа была уже близко, когда терять было еще обиднее, - молодой пацан «гитлерюгенда», выскочивший из подвала, «полосанул» очередью по нам. И мой «побрательничек», - как мы друг друга называли, - спокойный и мужественный учитель из Мозыря, веселый и грустный одновременно, тертый уже жизнью, но иногда наивный до беспредельности, молодой, в общем-то, еще человек – стал медленно оседать у стены.

…Я ответил машинально, не глядя, «от бедра»: пацана прибило к стенке; я отупело подошел ближе – мальчик, светловолосый мальчик…

Они лежали в десятке метров друг от друга – два врага: широколиций курносоватый темно-русый школьный учитель и сухощавый светловолосый школьник, а, может, - уже выпускник… Две жизни – одна смерть. Один – так и не родивший. Второй – похоже, даже не попробовавший…

… Плакать… Я не плакал!.. Даже тогда я УЖЕ не плакал!

Было оцепенение. А потом – дикая злость! За несправедливость этого мира. А потом – даже истерика! Но слез не было…

Я расписался за него на Рейхстаге. За своего. За мозырьца…

Мне казалось, я уже свое отплакал…

Но сейчас у меня слезы.

И Вы простите мне их, конечно. Простите и разделите их…

Вот о чем я думаю.

Что-то упустили мы в жизни. Что-то не заметили.

За стройками, восстановлениями народного хозяйства, гонками и перегонками с Америками-Европами. «Холодными» и не очень войнами, «помощами» другим странам за них и против них. Потом – перестройками, гласностями, консенсусами и нон-консенсу… (черт его знает! язык сломаешь скорее!) – короче, всем, всем и всем!

…Что-то мы все же не досмотрели. Что-то мы все же не воспитали в своих детях.

Что-то в них не вложили…

Теперь они управляют городами, областями – страной!

Серьезными вещами занимаются!.. Хорошо, конечно…

Но мы, живые еще, уже им не нужны.

О нас вспоминают только перед Майскими праздниками.

И поздравляют, оказывают внимание, приглашают в школы на всякие встречи, просят что-то рассказать…

Хорошо! Мы приходим. Те, кто еще может...

Хорошо!! Мы рассказываем. Те, кто еще помнит что-то…

Да и что можно рассказать за 15-20 минут! Даже если перед тобой 2 десятка пытливых глазенок!..

А если нет? «Дедушка старый - …»

Да и, по большому-то счету, - что греха таить? - старые мы – что интересного ты им можешь дать в отведенные 10 минут?! – только сказать чего-нибудь по-мудренее! И все!!.. Жизнь-то не расскажешь. Даже 5 минут фронта в полчаса не уложишь, а тут - …!

Ну да ладно - не в том дело! Зовут ведь – и то хорошо!..

… И то хорошо.

Только вот в оставшиеся 350 что-то мало заметно заботы и внимания к нам.

Мало заботы, внимания и уважения?.. От страны, от народа, что ли?..

Но ведь нашей страной управляют НАШИ же дети!

Не английские-американские, не немецкие даже! Наши же!

Ладно бы - немецкие! Вроде, как бы под ноготь они нас хотели! Под самый корень! Помните же – хоть, на политзанятиях, как говорили, хоть, в газетах! Да где угодно!

Гитлер нас – чуть не до одного; Гебельс – чуть ни до другого…

Пропаганда!! Сильно их тогда трепали – "звери", одно слово!

… Только, между нами, говоря – бояться-то чего уж там! – похоже, не совсем "звери"! Похоже, не всё-то и звери…

Есть у меня дружок теперь – простите уж – Гюнтером звать…

… Ну ладно Вам! Ладно!! Меня, что ли забыли?!... Да, он был в их партии, был… Ну да, фашист… Слушай, ты бы сейчас пожил!.. Ты бы с мое хлебнул бы здесь, сейчас!... Ты меня не стыди, не кори - Я как был коммунистом – так в гроб меня с ним, с партбилетом и покладут!

Только гордости от того, что ты коммунист?!.. Попробуй, скажи сейчас! Хуже всяких собак полощут! Кого??!.. Сказать – кого?! Нас – коммунистов. Теперь «За Родину! За Сталина!» - пережиток прошлого! Молодые лучше нас знают, кто войну выиграл! Хорошо – пока еще мы, а не американцы с занзибарцами!...

…Ладно, политрук, ладно – ты прости меня, сгоряча я. Тоже ведь не каменный.

А про Вас разговора нет – мне не стыдно! И не стыдно мне за себя, за коммуниста. И не стыдно мне за Вас, за коммунистов, за беспартийных. Не стыдно… Жалко – да! Но не стыдно! Мы в СВОЕ время жили – и себя не уронили!

Так что ладно, нормально все, не обижайтесь уж…

Что ты, что ты, братишка, я и не собирался, и не могу на тебя! Нормаль все.

Так вот, доскажу уж. Пленный он был. Отсидел, что положено – города нам строил. А потом решил остаться. Вроде как, для народа - для трудового! - ему страна наша приглянулась…

Чего ж говорю там, у вас-то, в Нимеччине, допустили вы такое-сякое?..

А он вроде молчал, молчал годами, а потом - то одно скажет, то другое расскажет…

Не может, говорю, быть такого у Вас! Вранье!!..

А он помолчит-помолчит да улыбнется виновато. А потом как-то спросил – почему, мол, так уверен я, что не может? Ну, я ему подшивки наши газетные показал, книжки всякие там… Я подкованный – Вы знаете, на кривой козе не объедешь!! Хрен кто за пояс в споре заткнет!!..

Только он русский стал уже не меньше моего: подвел меня к забору. Чего, говорю, за «железный занавес» заглянем – смеюсь. А он мне – что, мол, написано? Я ему – где написано? А он – на заборе!!..

…Ну и смеялся я тогда! Вдел он, немчура, меня, русака!!.. Ладно, говорю, на заборе – так на заборе!… С тех пор прислушиваться я к его редким фразам стал. Чудно все-таки…

Короче говоря, - такие же, как и мы с Вами. Не повезло нам, видать, тогда в 41.

И им не повезло, и нам… Ну да ладно, не о том речь!

Про детей наших я Вам говорил. Во-от.

И победили, так сказать, - не немцы. И управляют нами, вроде, наши же дети: не оккупантские, не пришлые из-за моря, не свалившиеся с Альфы или с Центавры – наши!

И в думах всяких – хоть в Государственной, хоть в районных!

И в мерах-губернаторах!

И судьи кто?! Вроде – наши, родные, от нашей крови кровь, от нашей плоти плоть!

От нас – от победителей!

Тогда зачем же с нами так-то?!

Мы же живем, живые еще! А с нами – как и нет нас вовсе!!

Или нам, действительно, нужно поскорее умереть?!

Лет 20 назад видел я фильм побежденной нами Японии. В ней рассказывалось о деревне, в которой после прихода старости человека относили в горы умирать – сын брал свою старую мать или отца, взваливал себе на плечи и нес в горы. А там, положив рядом с ней (или с ним) немного еды, прощался и уходил! И уже не возвращался никогда…

Такой вот сыновний долг!

Иногда я вспоминаю этот фильм…

Только кажется мне, что даже в горы нас не понесут.

Что лучше бы для всех было, чтобы мы сами туда, в горы, ушли.

И не вернулись бы оттуда уже никогда… С глаз долой – из сердца вон!

… Не знаю, не знаю... Не знаю, фронтовые Вы мои друзья! Хочется Вам, чтобы был не прав я?.. Да и мне хочется!...

Может и не прав, чего уж тут?!

…А перед 60-летием нам всем оставшимся вручили юбилейные медали от президента и гвоздики от нашей местной власти. Что, конечно, тоже приятно. Спасибо и за это.

За памятники, вот, взялись – ремонтируют: деньги с народа на восстановление собирают. (Насильно, правда, говорят, - но это, видать, говорят…)

Только хотелось бы, чтобы поинтересовались:

как МЫ живем, - живые еще! – чем дышим, как чувствуем себя??...

Говорите, что брюзжу я? Что раньше за мной такого не было?..

Может быть, может быть – все-таки возраст!

Это Вы – «молодые»! Это Вам по 25-30 осталось!

А мы уже по девятому десятку разменяли!.. Так-то вот.

Может, и брюзжу…

Но Вы простите меня – я знаю!

Да и что я про нас, фронтовиков! Нам хоть как-то, что-то!

Тем, которые в тылу «ковали победу», - тем, вообще, ничего!

Помните, - кто воевал со мной на Таманском полуострове на «Голубой линии», - помните девочку лет 13-ти, она нам патроны подносила еще во время боя? Вспомнили?

Жива, жива!.. Хорошая, все же, у Вас память! Молодая, цепкая!..

У меня хуже – слабеет уже! Старею…

Так вот, жива, жива! Но «жива» - на пенсию. А пенсии той – 1008 рублей!..

Ранение у нее еще было небольшое. Сейчас бы оформить ранение – прибавка бы была! Но бумаги нужны...

А кто тогда про бумаги думал?!..

Или еще! Кто отправлялся на Новорос, на Малую землю, из Геленджикского порта – должны помнить радистку! Радистку порта! Высокая, веселая, красивая!!..

Бомбили порт тогда прилично! Под теми же бомбами и она была!

… Сейчас работает за 700 рублей в месяц.

К фронтовикам не приравняна – доплат нет!..

Хорошо еще, хоть госпитальных сестричек приравняли к участникам! Хоть они что-то получают.

Правда, - что госпиталь, что порт – под одними бомбами стояли!..

Вот поэтому и говорю Вам, незабытые мною фронтовые мои друзья и подруги, - не так!

Не так у нас здесь!

Не так – как должно было быть! Не думают про нас!!

У всех дела, у всех заботы. Все бегут куда-то, ищут что-то.

Наверное, все сейчас про деньги думают. Время такое…

У нас было другое время – мы про другое думали.

А потому – скучаю я без Вас, дорогие мои, живущие только в моей памяти.